В продолжение сложившейся ситуации, на старости лет, в жизни ветерана Второй мировой войны Парнасова Анатолия Александровича — публикуем недавнее интервью.
Родился я в городе Елисаветграде (*ныне Кировоград) 15-го сентября 1926-го года. Братьев и сестёр у меня не было — единственный ребёнок в семье. Отец мой был военным инженером. Как мне рассказывали, он пришёл домой и говорит моей матери: «Маруся, собирайся, мне повестка в Москву». Она шум, туда-сюда, как же ребёнок (мне только два года исполнилось): «Ты едь туда и пришлёшь нам телеграмму, когда устроишься» — потому что он не знал, куда едет, и что будет там делать. В общем, поехал он в Москву, а мы остались с мамой в Елисаветграде, и так она его и не видела.
Я рос, хорошо помню 34-й год, когда убили Кирова, а наш город переименовали в Кировоград. В тот период забрали дядю и других родственников, и так мы их больше и не видели. А моей маме сказали: «Быстрее уезжай, потому что и тебя заберут». Она поехала в Одессу, а я остался с бабушкой и маминым братом, Серёжей Алексеевым. Так я и жил.
Прошло немножко времени, мама дозвонилась и договорилась, чтобы меня посадили на поезд до Одессы, а там меня встретят. Встретили меня. Мама устроилась на завод на Пересыпи — «Тряпично-канатный» (вроде так он назывался). Мы поселились в общежитии, квартиры не было. В общежитии было человек шестьдесят, и моей маме дали место в уголочке на втором этаже. Их всех называли «комсомолочки» — вся молодёжь там жила. И вот они пристали к моей матери: «Почему ты не получаешь пенсию и не узнаешь, куда делся твой муж?». В конце концов они заставили маму, мол: «Мы напишем письмо Крупской (как раз это было перед выборами с 36-го года на 37-й), пускай ищут твоего мужа». Прошло, наверное, недели две, и маме приходит телеграмма из Москвы: «Приглашение посетить Москву, на приём к Крупской». На производстве целая паника: куда там, такое время… Короче говоря, собрали деньги, пошили мне костюмчик, и мы поехали в Москву.
Приехали (я уже так сумбурно помню), какая-то старушка подошла ко мне, погладила по головке, говорит: «Мы твоего папу нашли». Оказывается, он был главным инженером, строил завод имени Кагановича. Фамилию он изменил, стал Авдеев-Парнасов. Поговорили они, и в конце концов был назначен суд. Я пришёл туда с мамой, мне одели красивую детскую форму, стоял такой длинный стол, за ним сидели три человека, судья встал, позвал меня: «Иди сюда, мальчик» — и обращается к моему отцу. (Я ведь его почти не видел, не помню, мне тогда было два года всего). -«Вот ваш сын». А он: «Это не мой сын». Судья засмеялся, говорит: «Посмотри в зеркало на себя и на него. Это твой сын». И присудили ему: за все десять лет, что он не платил, оплатить алименты. -«Неделю побудете с мальчиком в Москве, будете водить по музеям и везде». И меня мама целую неделю водила по Москве (*усмехается): и на выставку, и в мавзолей, и в два музея. В общем, я везде был. Побыли мы в Москве и поехали домой…
— А почему он так поступил? Он думал, что вы не его сын?
Нет, он влюбился в мамину подружку, Авдееву. И в тот период, когда я приехал, у него уже было двое детей: сын и дочка. Вот такой первый период детский. Я просто хочу, чтобы вы в курс дела вошли (*улыбается).
Да, ещё был один случай: я со своей мамой ходил в баню. И так получилось однажды, что я подошёл к тёте Маше и сказал что-то вроде: «Что это у вас?». И с тех пор мама меня в баню больше не водила (*смеётся). Я уже ходил в мужскую. Вот так.
Проходит немного времени, а девки тогда заводные были: «Чего ты будешь в этом общежитии у нас жить? Напишем письмо Сталину. Ты уже у Крупской был, теперь сделаем, чтобы тебе хотя бы комнатку выделили. Там как раз директор завода строит» — это уже приблизительно после выборов 37-го года было. (*Вздыхает) Короче говоря, написали, заставили меня переписать и послали. И так быстро, за две недели на завод приехали НКВДшники (а тогда был такой период тяжёлый, всех хватали), пришли к директору, директор перепугался: «Вот у вас работает такая-то (маму мою звали Витковская Марья Ивановна), с сыном, и вы что, не можете жильём обеспечить? Немедленно, по решению выше, выдать квартиру». И вот после этого нам выделили квартирку, где мы и проживали до начала войны. Она была в районе Кабельного завода, где поворот на Зерновой — как раз там на углу.
В тот период у нас начали показывать кинофильмы, появились аппараты везде. Рядом была столовая, и вечером прямо там ставили аппаратуру и крутили фильмы.
— Какие, например?
Ой, отличные были. Ну, какие я помню: «Чапаев», «Трактористы», «Мы из Кронштадта», «Балтийцы», «Моряки» — много-много всевозможных. И я пристал там к механику, поинтересовался, он меня научил, и я начал с аппаратурой вечером сам пускать фильмы. Он себе сидит, следит, а я кручу (*улыбается). А потом я переключился (был я озорной малый, не хотел заниматься, только меня интересовала вот эта механика), пришёл к ребятам в кинотеатр имени Октябрьской революции, рассказал им, что я работал там-то, я в курсе дела, мол: «Возьмите меня к себе учеником».
— А где этот кинотеатр находился?
На Пересыпи, сразу за мостом. А в переулке, где сейчас радиодетали продаются, был «Сад деда Трофима». Там всё время шли концерты, потому что тогда на Пересыпи народу кишело больше, чем сейчас на Дерибасовской. Это ведь рабочий район был, там вся промышленность находилась.
— А что значит «Сад деда Трофима»? Это заведение какое-то или что? Я слабо представляю.
Ну, так и назывался: «Сад деда Трофима». Там сцена стояла, и беспрерывно концерты шли, артисты приезжали: и Райкин приезжал, и Шульженко приезжала — все. В общем, то, что надо было. Жили мы тогда очень-очень бедно. Все. Кормились пирожками с горохом по четыре копейки. До 39-го года было тяжело, потом стало легче. А когда началась война с финнами, всё появилось в магазинах. Хлеб появился, сладости всевозможные. Каждый праздник, как бы не ругали правительство, не было ни одного случая, чтобы подняли цену на какой-то продукт. Ни разу до войны такого не было. Наоборот снижали: на апельсины, на мандарины и так далее. Набрасывали только на выпивку и на сигареты.
— А в школу-то вы ходили?
Не-а. Вот так получилось. На Пересыпи когда жил, шесть классов окончил. Ну а потом уже занимался, когда из армии пришёл. Вот такие дела.
— Мать вас не ругала за то, что вы школу не посещаете?
Она работала, тогда как раз этот период довоенный как-то быстро проскочил. Но у меня была такая особенность: за что бы я не брался, у меня всё получалось. Всё. Потом я в дальнейшем расскажу…
— Перед войной ходили слухи какие-нибудь?
Нам запускали всевозможные фильмы, везде говорили, и перед войной мы уже знали, что будет война. Но когда она будет? А в ночь с 21-го на 22-е июня, помню, какой-то сильный шум, прожекторы. Мы как раз тогда демонстрировали цветной фильм «Серенада солнечной долины». Народу полно, ночной сеанс. Потом прошло пару часов — узнали, в чём дело. Вот так оно началось…
После этого в Одессе началась блокада. Все, кто мог, стали убегать. Кто не мог — остался. Кинотеатры все были закрыты. И получилось так, что меня уже в городе знали киномеханики. Один старший механик пришёл, он тут рядом жил у нас, говорит: «Идём в кинотеатр имени Горького ко мне, будешь демонстрировать фильмы. У меня один есть демонстратор, мне нужен ты на второй аппарат». И вот я стал там работать. Мы демонстрировали фильмы «Мы из Кронштадта» и «Балтийцы» — постоянно. Моряков приводили, они смотрели кино — и на фронт. Вот так я какую-то лепту тоже приносил городу в тот период.
— Как с питанием было в то время?
Плохо. На Дерибасовской работала большая столовая. Кушали то, что было. А потом румыны подступили ближе к Одессе, уже начали обстреливать…
— Вас не гоняли на какие-то работы, окопы рыть?
Меня не трогали, я же работал. Но я побывал один раз. Мама говорит: «Пойдём, сядем на 20-й трамвай, хотя бы помидоров соберём и виноград. Я отпросился у механика, мы сели на 20-й номер и поехали. И попали прямо на передовую. Попали, и давай быстрее собирать помидоры. Тут подбежал один солдат: «Убегай отсюда! Ты видишь, что делается?! Тут румыны наступают!». Мы поприседали, набрали пару вёдер и убегать (*смеётся). Привезли домой — красота. Сразу помидорчики порезали, огурчики. Вот так я побывал на передовой пацаном. Могли шлёпнуть.
А потом зашли румыны. Город был пустой. А я был такой разбойник: побежал в порт (мы к тому времени уже жили здесь, в центре), даже видел, как последний корабль отходил в пять часов утра. Взял там, что мог. Попался мне бочонок, маленький такой, я его принёс, а оказалось, что это собачье сало, ха-ха. Мы его съели, потому что румыны пришли — жрать не было ничего. Потом горох взяли, ещё кое-что, и так крутились…
Да, самое главное не рассказал. В тот период, когда наши ушли, тогда все начали сдавать приёмники — не разрешалось иметь. Рядом с Оперным театром клуб-интернат был, и туда их несли. А я умудрился один приёмник взять. Потом побежал и второй взял. Вот у меня было два приёмника (*улыбется). Думаю: «Что с ними делать?». У меня лежали пластинки (хозяин выкинул), решил: возьму пластинки и пойду на базар торговать». Один приёмник в сарай бросил, а другой у меня дома был. Короче говоря, пришли румыны — офицер и два солдата — и нашли приёмник. Меня и ещё одну девочку, Зою, поставил к стене. Офицер один раз выстрелил, но в стенку. Мы плакали, мол: «Это случайно попалось, туда-сюда». А там жила одна молдаванка рядом, с её мальчиком я дружил. Она как увидела этого румына, подбежала, начала: «Аля-ля» — по-молдавски, вцепилась ему в шею, что-то ему мурчала, потом потянула к себе, и он махнул своим солдатам — уходите. И вот это меня спасло… Вот так я один раз попал.
Ну, я же такой, что нужно ещё какую-то глупость сделать. И сделали. Не только я один — весь двор: и с Гоголя, и с нашего переулка. Рядом были склады строительные, а холод, зима, топить надо чем-то — давай заниматься, на дрова разбирать. Начали с полов, с окон, с дверей — что можно было. С крыши сняли. А потом думали-думали, уже там и взрослые были — завалили эту крышу (как они её завалили?), она как рухнула, как будто бы бомба упала. Тут боевая тревога, румыны бегут — мы все врассыпную. Я перескочил через этот завал, только убегать по лестнице, а тут румын: «А, комсомолец-коммунист!» — за шкирку меня и в полицию на Красный переулок 1. Посадили меня в подвал, но прежде повели к полицейскому (или как там они назывались?), и двое этих — один начальник и другой какой-то — начали ругаться, а потом как начали меня бить. Первый замахнулся, а я шустрый был, как-то вывернулся (лучше бы он меня сразу ударил), и они меня как начали колотить. Я уже опрокинулся и вижу через решётку аж там, высоко, румын ходит… Пробыл я там сутки, а потом моя мама, которая поступила на работу в порт уборщицей (кушать же надо было что-то), начала плакать, то-сё, капитану порта. А он, видно, человек был более образованный, сказал своему сигуранту, который как у нас НКВД: «Пойди скажи, чтобы мальчика выпустили. Какой он комсомолец? Он ещё не дорос. Дайте ему как следует и выпустите». Вот так я избавился и от этого несчастья (*улыбается)…
А потом у нас во дворе трое дельцов надумали варить мыло. Фамилии их Динёв, Алёшин и Фокос. Поставили казан большой, начали варить, а у них не получается. Что делать, они не знают. Им говорят: «А вы подойдите к Тольке, он к дяде Мише ходил». А дядя Миша варил мыло дома, и я у него бывал. -«Дядя Миша, что вы делаете?». -«Мыло варю. Смотри, может тебе пригодится в дальнейшем» — мыла-то нигде не было. И получилось так, что он меня научил. Он как чувствовал, потому что ровно через неделю взорвали на Маразлиевской, возле парка Шевченко, здание НКВД. Там было всё румынское начальство, офицерство, и вот его взорвали. И румыны за каждого своего убитого хватали пятьдесят человек. Всех еврее — поголовно. И дядю Мишу забрали бедного, повесили на Ярмарочной площади. Бедный старик… Так эти дельцы пришли ко мне и предложили: «Ты же с дядей Мишей крутился, ты что-нибудь видел?». Я говорю: «Видел». -«А ну, расскажи нам, как это делается?». Ну, я им кое-что рассказал, что у меня записано было, они всё загрузили в казан, и я начал варить. Мне тогда было четырнадцать лет. Одна варка, вторая варка — не получается, третья варка — не получается. На пятой я уже начал: «Я не могу варить, всё, мне не удобно» — и хотел уйти. -«Вари». В общем, на пятой варке у меня получилось, и я начал им варить мыло. Варил очень хорошо. Дошло до того, что я и туалетное научился делать.
— А как вы его делали? Из чего?
Всевозможные жиры. Хозяева ездили в Румынию на маслозавод и привозили оттуда всё, что нужно (каустик и так далее). А потом они разошлись: двое открыли мыловарку на Малой Арнаутской 72, поставили там котёл побольше, а я остался здесь, с Динёвым работал. Прошёл период времени (а он платил мне три марки в день), другая хозяйка пришла ко мне: «Толя, иди к нам работать, потому что мой пьяница распился, и мы горим. Ещё неделя пройдёт — и ни денег, ничего. Всё заберёт другой». Как говорится, каждый добивался своего. Тот, второй, хотел всё заграбить. Так и сейчас (*усмехается)… Прихожу я к Динёву, говорю: «Всё, я иду к другому. Вы мало платите, а тот мне обещает пять марок». А за пять марок я мог кое-что купить, потому что на Привозе большой гусь стоил пятнадцать марок. И кроме того, моя мама приходила, брала кусочки мыла там, где я работал — ну, уже так, сколько оно стоило — шла на базар, а там на десять копеек дороже продавала, и имела ещё немножко с этого. Вот так мы и крутились.
— А сколько хлеб тогда стоил?
Недорого. На марки всё было дешевле. В тот период получилось так, что Привоз расцвёл. На каждом углу была бодега: вино и варили, и продавали. Обжорка начиналась на Преображенской, а кончалась на Карла Маркса (*ныне Екатерининская). В два ряда сидели старушки там: кто печёт, кто варит — то есть начала расцветать частная собственность, которой мы не знали. Некоторые ездили по колхозам, или как они назывались, и торговали, привозили из Румынии. Вот так и жили. Тяжело было. Кто работу имел, тем было полегче. А так — плохо…
Когда румыны отступали, меня хозяева повезли на Молдаванку прятать, чтобы в Германию не увезли. Я поселился в Виноградном переулке возле Кинапа. Рядом с заводом был вход в катакомбу, и мы с одной девочкой убежали туда. Нырнули в этот вход, а оттуда: «Стой на месте!» — мы испугались. -«Спускайся тихо». Мы спустились тихонько, там молодой человек с пистолетом и пожилой раненый. -«Кто вы такие?». -«Мы тут живём, в Виноградном переулке». -«Нам нужно, чтобы вы пошли к нашим, надо сообщить…» — здесь начальник их попался, а выйти нельзя, везде румыны, вышки и так далее. Тамара побежала сообщить в одно место партизанам, а я скорей за йодом, бинтами и обратно. Вот так помогали тоже людям.
— Выжил этот раненый?
Выжил. Говорит мне: «Завтра войдут наши, придёшь ко мне туда-то» — ну, конечно мы не пошли. Сделали хорошее дело и всё.
А потом наши пришли. Семнадцать человек с нашего переулка забрали в армию, а я остался дома. Прошла неделя или две, я пошёл сам, мне было семнадцать с половиной лет, и пошёл до-бро-воль-цем. Отправили меня сразу в Николаев на пересыльный пункт, там мы побыли, кажется, два или три дня, потом пришли «покупатели», и я попал в 19-ю воздушно-десантную бригаду (которая потом была переименована в 299-й гвардейской стрелковый ордена Кутузова полк). Эта бригада сильно пострадала, когда наши брали Киев. Их выкинули на парашютах, многие потопились там. А потом наши войска пошли дальше, бригаду перебросили в Белоруссию, и я попал уже к ним в Могилёв. И вот, я помню как раз этот день, научили нас складывать парашюты, и на самолёт. А я пока дошёл до самолёта первый раз, я, наверное, десять раз писял. Ха-ха-ха. Ну пацан! Мне как раз тогда исполнилось восемнадцать лет. Посадили в самолёт, фалой зацепился — чик-чик, вышибала стоит: «Пошёл! Пошёл! Пошёл!». Только меня вперёд — я назад. Он меня пихнул, ха-ха, парашют как раскрылся — о-о-ой, красота! Как будто бы ангел летишь. И приземлился я на какую-то хату. Те как начали креститься…
— Не помните, что за самолёты это были? Не «Дугласы»?
Да-да-да, вот эти в основном. Ну и после этого нас ещё кидали, мы учились. Много я напрыгал, очень много. И ночные прыжки были…
— Какое личное оружие десантникам полагалось?
Карабин. На четвёртый раз я когда прыгал, как ударился об этот карабин. Надо было его назад как-то убрать. Тут поход двадцатикилометровый, а у меня нога распухла. Старшина говорит: «Иди, наделал ты себе делов». Вот так…
Прошло время, погнали нас в Польшу, как раз под Сандомир. Пригнали, а тогда был мороз страшный, сорок градусов. Просили, чтобы нас поляки пустили в хату, а наши такие «друзья» нас не пускали. Ни за что. А нам что делать? Начальство: «Ложись один к другому, ложись, ложись». И только ходят: «Подымайся, подымайся, крутись, вертись» — пока не дотянули до утра. А утром боевая тревога, опять в самолёты и под Будапешт. Всю 9-ю армию туда перекинули. Наши вначале взяли Будапешт, Секешфехервар, Мор, Зирез, а потом начали отступать: ну, измотались уже «старики». И погнали туда всю молодёжь. Вооружение какое-то другое сразу у нас стало. Старший состав — у всех автоматы, у артиллеристов — карабинчики. При батальоне обязательно «Катюша». В общем, то, что надо.
— А какое у вас было обмундирование? На ногах, наверное, ботинки с обмотками?
Да-да-да. Сразу обмотки дали, потом ботинки, а я от них отказался. В первом же доме, в который зашёл к мадьярам, нашёл сапоги и надел их. Они мне понравились тем, что они страшно блестели (*смеётся). Мне за эти «блестели» командир полка потом, когда мы шли, выговор сделал: «Грязью хотя бы помазал, а то снайпер тебя первого заметит!». Вот так воевали.
— Первый бой помните?
Это было днём, под Балатоном. Очень сильный бой был. Немец против нас бросил одиннадцать танковых дивизий СС и две власовские дивизии. Бросал листовки: «Жукова в Берлин отдам, а Малиновского и Толбухина в Дунае утоплю». Потом пошли их танки. Наша артиллерия била-била — сколько могла отбивалась. Кое-какие танки проскакивали, их кончали — далеко они не проходили. Страшно было: танки на танки летели, ой… Доставалось. И мне доставалось, и всем. И бутылку швырнул в танк: он переехал, а я бутылку шмальнул в него.
— Над вами прямо проехал?
Да. Они первую линию проскочили, а мы в окопах сидим. Мы же молодые были все — ух, всем бутылки дали. И когда он прошёл, я бутылку как швырнул ему в зад, и он вспыхнул с ходу. А потом ребята его добили сразу. Долго там кипело всё, канитель была неделю. И туда, и сюда, а потом как двинули их и погнали. Здорово гнали — только догоняй.
Вспомнил, меня же там чуть не шарахнуло. Сижу я на бруствере, а мадьяры лупят по нам и лупят. А у нас, фронтовиков, уже вырабатывалось чувство: я определял, мой идёт снаряд или не мой. Свистит — это не мой. Я как раз выкопал окопчик такой глубокий, и мы сидим кушаем на бруствере: мой взводный, Андреев, и я. Вдруг ни с того ни с сего как свинья зарыкала: «У-у-у». Андреев, видно, опытный был: как только зашипело, он сам падает и меня за собой. Мы упали на дно, а снаряд рядом разорвался. Вот таких случаев много было. Ну и там у нас очень много погибло ребят, потому что мы пошли вперёд, а в нас стреляют всё-таки. Неприятно: только разговаривал с ним, а тут его уже нет. Тяжело было. Я так вспоминаю, окопчик выкопаешь, сядешь там поглубже, как курица, а дождь на тебя льёт. Шинелька маленькая, не хватает, чтобы укрыться. Тяжело было, очень тяжело…
— Вас бомбили?
Конечно, и свои тоже бомбили. Он убегает, а мы бегом за ним. И расчёта нет. А утром самолёты заходят — опа, по нам. Пока ракету кинут, уже и на нас упадёт парочка. Но там уже, в этих странах, меньше было авиации вражеской.
Заняли мы какое-то село, трофеев набрали, я в одной машине хватанул мешок немецкий, а там оказалось круглое что-то. Пришли, развернули, а это шоколад. Я ещё шоколад в то время вообще не кушал, не знал, что это такое (*смеётся). Короче говоря, все наелись шоколада, а тут команда: «Воду не пить, вся вода отравлена» — венгры отравили. Моего взводного, Андреева, уже поставили начальником штаба, потому что идём дальше, дальше, а люди сокращаются, и я был возле него всё время. И вот, пошли мы, растянулись все, сзади штаб: командир батальона, начальник штаба, потом связист с рацией, ну и с каждой роты представители. Андреев говорит: «Толя, набери воды, а то невозможно. Надо напиться». Рядом какая-то речушка текла, там немцы побитые, мадьяры. Я котелочек взял, раз-раз, сам напился, поднялся обратно на пригорок, прошёл шагов десять, может меньше, и тут наш штаб как накрыли полностью. Положили всех. Не знаю, как я жив остался. Рядом со мной радист этот был, он за ухо держался, кровь шла. Мне что-то говорили, а я не слышал, не видел — короче говоря, меня ошарашило. Вся спина у меня была в камушках: там, видно, грунт каменистый такой, оно пошло вверх и зацепило. Андреев поднялся, у него кишки вылазят, он, бедный, держит… Я не могу это говорить, не могу… (*Вздыхает).
— Умер?
Да конечно.
— Сколько же там всего погибло?
Ну, командиру батальона ногу оторвало, мой взводный — это самое, с животом. Человек десять-двенадцать. Вот такие дела… Потом мама присылала письмо (ой, Господи): «Как мой Андрюша там?». Ну, пришлось написать. Он из Ленинграда был…
Как только мы перешли австрийскую границу, мадьяры все подняли руки, воевать не захотели. Всё, там уже мы дело имели с немцами. Эти танковые дивизии отступали, а мы за ними. Спать нам не давали: днём и ночью — вперёд, вперёд, вперёд. Гнали-гнали, гнали-гнали, и догнали до каких-то гор (Альпы или какие там идут). Командир бригады говорит: «Ну, сынки мои, вперёд! Надо перемахнуть этот пригорочек» — ага, «пригорочек», чёрт побери. На плечах миномёт, двунога, разные приборы, и подымайся бегом туда. Поднялись, видим — город. Прошли немного в город — горит свет, играет музыка, фрицы гуляют. Танки наши пошли по трассе, а мы через этот город, чтобы перегородить немцам дорогу (там она зигзагом шла всё время). Мы спустились туда, а немцы поубегали. Музыка играет, пиво стоит — ну, мы сразу… Знаешь, как солдаты? (*Улыбается). Там был кинотеатр — мы с ребятами в кинотеатр: уже меня потянуло как-то — моё. Говорю: «Щас будем кино смотреть». Заскочил туда, посмотрел, взял бабину, поставил, раз-раз — включил, и попал на фильм, который я демонстрировал в «Октябрьской революции»: «Серенада солнечной долины». А это был фильм, выпущенный перед войной во всей Европе. Давай пускать. Прибежал полковник, по морде мне как дал: «… твою мать, а если бы он заминированный был?!». Как-то я открещивался. -«Десять суток ареста!». Я говорю: «Есть десять суток ареста!» (*смеётся). Вот такое было…
— А местное население как к вам в Венгрии относилось?
Как тебе сказать… Ну, нам тоже сказали, чтобы мы особенно не это самое. Чтобы вели себя более-менее. Но как будешь, если кухню я вообще не видел? У меня был противогаз — ну и что, я противогаз носил? В противогазе у меня были яйца и то, что по дороге попадалось. А в дом заходили — там на столе всё: яйца, сало, масло, хлеб. И никого нету — мадьяры так себя вели. И у них, я даже удивился, вся земля — как будто бы это какой-то колхоз. Там беспрерывно дома стоят, огорожено всё, поля свои — такое вот. Так нас кормили только ночью. В окопах уже когда были под Австрией, чаю хотя бы горячего чтобы подвезли. А так мы и не видели его.
— Ну а консервы хоть выдавали?
Какие там консервы… Это уже потом было. Такой темп — вперёд и никаких. Молодёжь. Благодарность получил (*начинает искать). «Приказ верховного главнокомандующего, товарища Сталина» — шесть или семь приказов. Ну, награждений.
— Мне говорили, у вас ещё медаль «За отвагу» есть?
А, ха-ха, это первая моя, самая дорогая награда — за танк.
— Получается, тот танк на вас записали?
Ну, там не только я один, там и другие участвовали.
Уже 8-го мая командир собрал нас всех: «Сынки мои дорогие! Война вот-вот окончится, будете жить как в сказке». Я как пришёл домой, и эта «сказка» до сих пор идёт у меня…
— Война для вас в Австрии закончилась?
В Чехословакии. Дошли до Праги и всё, там остановились. Получилось так, что немцы стреляли, мы стреляли, а потом нам дали команду, что нужно не дать уйти группировке Мюллера и двум власовским дивизиям. Посадили нас на танки, на машины, и за ними. Там трассы — ой, чтобы мы такие трассы имели. Наши как сыграли там «Катюшами» с двух сторон, а мы проскочили и вперёд, без остановки до самой границы. Окружили Мюллера, эти дивизии власовские, перекрыли их и всё. И я видел даже, как командующего арестовывали, Власова. Его на машине везли. Мы кинулись на этих власовцев, а нас: «Ш-ш-ш, назад, назад, без вас разберёмся» — органы, хе-хе. -«Вы своё дело сделали, стоп машина». А их построили, на машины и в глубокий тыл — в Сибирь. Вот так война для них кончилась.
— А в Австрии как к вам население относилось местное?
Я тебе скажу, что не особенно нам можно было гулять. Не разрешали. Вроде тихо, спокойно. Особенно не сопротивлялись. А что им сопротивляться? Ясно всё было…
— Было такое, что кого-нибудь из наших бойцов за мародёрство, допустим, расстреляли?
Было. Я видел.
— Это было частым явлением?
Нет, я видел одного.
— А за что его расстреляли?
Что-то он, видно, наделал там… У нас ребята были все хорошие. В нашу часть отбирали тщательно. Беседовали, наверное, часа два с каждым. Спрашивали про всё. Что бы ни было — всё рассказывай. Подходишь — вперёд.
Да, немножко. Из Чехии сразу нас отправили под Москву, в Муром, там мы пробыли дней десять, а потом на поезд и на Дальний Восток. Но там бои были у нас не особенно серьёзные.
— Вы после этого ещё Квантунскую армию громили?
— Кто отчаяннее сопротивлялся, японцы или немцы?
Японцы. Но им тяжело было, потому что туда техника пошла, ой-ё-ёй. Там спецподразделения такие были, как «сыграли»: и с «Катюш», и с «Андрюш» — всё перемололи. Мы только шли. Какой-то монастырь, помню, прошли, и шли, шли, шли… А потом я сильно заболел и попал в 310-й госпиталь, там меня оперировали. Я во время одного из прыжков сильно поранил себя в живот (ударился сильно). Оно вроде бы прошло, а потом начало болеть, и уже всё, я не мог кушать. А там еда такая плохая была. Варили чечевицу, горох — то, что было.
— А как китайцы к вам относились?
Китайцы? Очень хорошо.
— Японцы в плен сдавались или нет?
Сдавались, но очень редко. Это вояки… (*Проводит кулаком по животу).
— Харакири делали себе? Обалдеть.
Тихо, спокойно…
— Вы курили на фронте?
Да, курил, а потом бросил. И между прочим, бросил в госпитале. Я как раз вышел первый раз после операции и стоял курил. А профессор, который операцию делал, подошёл ко мне, по морде как дал: «Так, я выпишу, чтобы тебе давали двойную порцию сахара (*смеётся), не кури, тебе нельзя».
— Что-то вас очень часто били.
А я виноват? Я был как раз то, что надо. Парень отличный: крепенький такой, стройный, заводной. А заводной почему: я же одессит, я все песни пел им, все. Вроде так:
Зануда Манька, что ты задаешься?
Подлец я буду, я тебя узнал.
Я знаю все — кому ты отдаешься,
Косой мне Петька правду рассказал.
Зачем тебе я желтые ботинки,
Шелка и крепдешины покупал,
Менял фарты на ленты и резинки,
Во всем тебе, гадюка, угождал!
Вот в таком духе (*улыбается).
— У вас сейчас осталась какая-то ненависть к японцам, к немцам, или к остальным захватчикам?
Как тебе сказать? Солдат есть солдат: и тот не хочет воевать, и тот не хочет. Японцы, те нашпигованные, будь здоров. А все другие — подчинённые. Иди вперёд и всё, а там — что бог даст.
На фронте мы себя чувствовали хорошо. Там врагов нету. Воюем вместе и всё, один другому помогает. Во взводе даже фамилии не называли. Фамилию называли только в тылу. А на фронте: Вася, Петя, Толя.
— То есть дедовщины не было?
Никакой. Каждый знал каждого способности. Идём так: «Толя, давай, запевай!» — и пошло, и поехало.
— Как вы к Сталину сейчас относитесь?
Я сильно хорошо с одной стороны относиться к нему не могу, потому что моего дядю, когда мы жили в Кировограде, в 37-м году забрали, и будь здоров. Так он и пропал. И мама скиталась, убежала аж в Одессу от этих дел неприятных. Только вот, если так честно сказать, в данное время у нас такой бардак в Украине, что хотя бы на неделю нам Сталина, чтобы он навёл порядок. У него такой железный характер был: вот сказал это сделать — обязательно сделают, попробуй не сделать. Дисциплина должна быть везде!
— А отца вы больше не видели?
Видел. Хочу рассказать. Получилось так: я приехал, немножко прибарахлился, собрал немножко денег, мама мне пошила такой пояс, я туда деньги положил (что-то около пяти тысяч) и поехал в Москву, чтобы купить кое-что. Приехал и пошёл в ГУМ. Мне говорят: «Ты иди за ГУМ, там очередь». Я пошёл туда, вижу там очередь, и ребята записывают. Подхожу к человеку, говорю: «Запишите меня». -«А что вы хотите?». -«Стиральную машину, холодильник и телевизор маленький (тогда только маленькие были)». -«Хорошо, как фамилия?». Я говорю: «Парнасов Анатолий Александрович». -«Что-что?». -«Парнасов Анатолий Александрович!». -«Как так? А я тоже Парнасов». Слово за слово, я говорю: «У меня тут в Москве отец». Он посмотрел на меня: «А как его имя-отчество?». -«Александр Васильевич». -«Так это же мой брат!». Целая паника, он сразу по телефону звонит домой (он тоже, видно, какой-то был «шишка» или что). Говорит: «Мы всё сделаем. Я домой позвонил, поехали ко мне, а потом к Cаше». Я говорю: «Он маму бросил, я не хочу его видеть». -«Идём и всё». Короче говоря, я к нему пришёл домой, побыл немножко там. -«Идём, хотя бы посмотришь, какой он пуриц большой стал». (А отец там тоже жил близко). Мы подошли, я говорю: «Я не хочу». -«Посмотри, как он выйдет». Он вышел, машина подъехала, он как пуриц сел в машину и уехал. С тех пор больше я его не видел. Так с мамой проживал по маленькой и всё…
— Как считаете, за счёт чего мы победили в той войне?
Своим характером. Мы были настроены не то, что сейчас. Что-что, а Йоська (*Сталин) нас воспитывал то, что надо. Во-первых, я был комсомольцем в тот период. Да все комсомольцами были. Война была очень серьёзная, это же надо было положить миллионы там. У людей настрой был сумасшедший. Мы мечтали побывать в Берлине — не получилось. С одной стороны жалею, а с другой стороны, если бы я попал, я бы там и остался. Там очень много погибло. У нас было легче как-то. Наш командующий фронтом, Толбухин, до того нас берёг — страх и ужас. Может быть, из-за того, что 9-я армия была резервом главнокомандующего. Толбухина называли «старичок», он всегда вежливый был.
— Сейчас во многих фильмах показывают НКВДшников с пулемётами, которые сидят и стреляют своим в спину. Что можете сказать по этому поводу?
Я такого не видел. Ниже нас никто не стоял. У нас была первая линия обороны, вторая, третья, извозчики потом — и всё. Может быть там дальше что-то и было, но я этого не видел.
Я много помню такого, что не могу рассказать. Я такое видел… Даже видел (ну, если я скажу, так сейчас начнут), как наших раненых… Не было пароходов, не было ничего — что делать с ранеными? Что делали?
— Что?
Кончали их. И бросали в море… Видел, как мой сосед, морячок, такой шикарный парень, они, видно, отступали последними, те уже сели, а он (он же дома по сути был) хотел перепрыгнуть через забор, и его убили. Это я всё видел.
— Румыны убили?
Какие румыны? Наши.
— Так за что они его убили?
Чтобы он не оставался. Всё уничтожали. Приказ был.
— А раненых-то зачем?
А куда девать?
— По домам разместить. Можно же было найти выход.
Ага… Посмотрел бы, столько понакидали в море (что они туда кидали?), что аж видно было. Там же были склады. Что успевали — всё уничтожали. Делали, делали плохие дела…
* * *
Я всё жду, когда мне дадут квартиру. С 90-х годов стою на очереди. Шесть или семь губернаторов прошло, а я всё остался шестым. Всё время шестой, шестой, шестой…
Красноармейская книжка Парнасова А.А.
Наградные листы ветерана c podvignaroda.mil.ru
По материалам сайта: 3a-rodinu.blogspot.com
Подписывайтесь на наш Telegram-канал